– Если кто-то из невозвращенцев переберется в Америку, – сказал Наум Исаакович, – Паук нам поможет, как он сделал с Невидимкой.
Побег Раскольникова и Орлова принес арест для товарища Яши, Серебрянского. Он служил с Раскольниковым в Энзели, в Иране, когда там существовала социалистическая республика. Серебрянский был лучшим другом Орлова.
Серебрянскому, в любом случае, не удалось переманить на сторону Советского Союза, Рыжего, как они помечали в документах доктора Судакова. В преддверии большой войны в Европе, Эйтингон хотел получить надежного человека среди радикальных еврейских группировок. Он подозревал, что ребята не собираются сидеть, сложа руки.
– Яша его не уговорил…, – давешние немцы тихо переговаривались. Судя по всему, они чувствовали себя в Праге, как дома.
Серебрянского не расстреляли, он был слишком опытным человеком. Кадры, как учил товарищ Сталин, решали все. Товарища Яшу отправили в хорошую камеру во внутренней тюрьме, на Лубянке. Допрашивали его, как понимал Эйтингон, спустя рукава. Берия велел оставить Серебрянского в живых. Он мог понадобиться в будущем.
Петра Эйтингон в Швейцарию не взял.
Воронов улетел на Дальний Восток, наводить порядок в тамошних органах. Летом полномочный представитель НКВД в Хабаровске, Люшков, бежал к японцам, нелегально перейдя границу. Группа Рамзая сообщала, что Люшкова держат в Маньчжурии. Зорге написал, что у них есть доступ к протоколам допросов перебежчика. Эйтингон не любил Зорге, за самостоятельность, и нежелание подчиняться Москве, но даже Наум Исаакович не мог не признать, что вербовка Поэта, была огромной удачей. На агента не давили, его не шантажировали, он сам пришел к Зорге, передав сведения о бактериологическом оружии японцев. Императорской армии не удалось использовать штаммы чумы при атаке на озере Хасан. Зорге не сообщал настоящего имени и должности Поэта, но Эйтингон решил:
– Либо военный, либо дипломат. Скорее, второе. Среди военных редко попадаются совестливые люди. Господи, что бы разведка без них делала? – он, мимолетно, подумал, что на Дальнем Востоке Петр встретится с братом.
За бои под Хасаном Степану вернули звание майора. Он получил орден Красного Знамени, но в Москву возвращаться отказался. Наум Исаакович, сначала, насторожился, однако махнул рукой:
– Степа не агент японцев. Никто дубину вербовать не будет, тем более, пьющего. Близнецы, а какие разные…, – он отчеркнул в блокноте имя Вороны. Эйтингон отказывался верить в двойное самоубийство физиков, убийство и самоубийство, и прочий, как он желчно выражался, вздор из бульварных романов.
В Америке Вороны не было. Даже если доктора Кроу отправили бы на Аляску, Паук бы ее нашел. Эйтингон ручался, что СССР к ее исчезновению отношения не имел. Оставалась Британия, которая, таким образом, могла бы получить мистера Майорану, и Германия. Эйтингон склонялся ко второму варианту, но проверить его было нельзя. Корсиканец и другие берлинские агенты ничего не выяснили.
Посмотрев на часы, он взял кепку. Такси до аэродрома Рузине портье заказал на девять утра. Эйтингон пока не хотел говорить с Кукушкой о планах, касательно ее дочери:
– Через три года, – напомнил себе Наум Исаакович, – девочке исполнится семнадцать. Она школу закончит, пойдет в университет. Паук приедет на рождественские каникулы в Швейцарию, кататься на лыжах. Зимой сорок первого года…, – Наум Исаакович внес даты в календарь. Он любил аккуратность в делах.
Питер проводил взглядом бизнесмена. Зевнув, он вернулся к передовице в «Berliner Tageblatt».
Купив пива, Аарон пожарил картошку.
Стоя над плитой, он вспоминал смешок Авраама Судакова. Рав Горовиц спустился вниз, в квартиру кантора, после утренней молитвы. В будни в синагогу приходили старики. По воскресеньям собирались и мужчины средних лет, приводившие сыновей. Аарон занимался с мальчиками, готовя их к бар-мицве. На уроки приходили ребята из Судет. Смотря на них, Аарон понимал, что дети больше никогда не увидят отцов. Они обычно садились вместе. Рав Горовиц думал:
– Многим год остался до бар-мицвы. Что случится, через год? Господи, не оставь нас, я прошу Тебя…, – возвращаясь домой, он велел себе:
– Завтра объяснишься с Кларой. Зачем тянуть? Она станет моей женой, получит американскую визу, и дети тоже…, – белые голуби расхаживали по булыжнику. День был туманным, пошел мелкий, сырой дождь. Аарон поднял воротник пальто:
– Мы говорили в Берлине, после погромов, с раввинами. Невозможно дать развод женщинам, с арестованными мужьями. Мы не имеем права так поступать. Они выйдут замуж, появятся дети, а потом их мужья вернутся…, – Аарон поежился. Подобный ребенок считался незаконнорожденным. Он никогда бы не смог жениться на еврейке, выйти замуж за еврея:
– Женщина будет обязана развестись со вторым мужем. Ни один раввинский суд не возьмет на себя ответственности, объявить человека мертвым. Нужны свидетели, евреи…, – Аарон разозлился на себя:
– К ней, то есть Кларе, наши законы никакого отношения не имеют. Ее покойный муж не был евреем…, – покраснев, Аарон сунул руку в карман, найдя портмоне.
Кузены завтракали.
Мишель ехал на аэродром Рузине. Швейцарское правительство дало согласие разместить в Женеве, под опекой Лиги Наций, наиболее ценные картины и манускрипты из Праги. Эвакуация начиналась на следующей неделе. В Берлине, Мишель рассказал Аарону о двух рисунках, похищенных гауптштурмфюрером фон Рабе:
– Генрих здесь…, – Аарон позвонил в дверь, – он мог бы выяснить, что случилось с рисунками. Но только я знаю, что Генрих антифашист, только я знаю, что Питер, на самом деле, работает против нацизма. Нельзя о таком упоминать, подвергать их опасности…., – здесь Аарон мог позавтракать. Вся посуда у кантора была кошерной. Немного не доверяя доктору Судакову, провизию рав Горовиц закупал сам.
Ему поджарили хлеба, Мишель сделал французский омлет и сварил кофе. Кузены не удивились его интересу к герру Шиндлеру:
– Он тоже из Судет, – объяснил Аарон, – по слухам, может знать что-то о депортации евреев…, – рыжие ресницы Авраама весело дрогнули:
– Мы с ним пили, в пятницу, – кузен повертел записку, – и сегодня собирались. Встречаемся в кабачке «U Fleku», на Кременцовой улице, ближе к полуночи. Тебе туда нельзя, – хохотнул доктор Судаков, – они вепрево колено подают. Что у него надо спросить? – Аарон вздохнул:
– Ничего. Его найдут, вот и все. Спасибо, – он забрал бумагу.
Вечером, ожидая Питера и Генриха, он почистил картошку:
– Они сказали, что Шиндлер достойный человек, не нацист. Тогда почему он сидел в тюрьме…, – Аарону отчаянно захотелось, миновав квартал, оказаться у дома Клары. Аарон знал, что она, с детьми, садится за стол:
– Ей помочь надо. Их трое, Пауль, он особенный…, – Аарон увидел ее упрямые, темные глаза, услышал твердый голос: «Все мы не такие». Вымыв руки, он закурил сигарету:
– Клара, не убрала фотографии. Значит, она ждет, надеется. Но я ее люблю, я не могу без нее и детей…, – вечером Аарон устраивался с девчонками на диване. Адель и Сабина копошились, показывая рисунки, перебивая друг друга. Темные волосы пахли простым мылом, глаза девчонок блестели. Они хихикали, рассказывая Аарону о каруселях в парке, о том, как они ходили в кондитерскую. Девочки приносили из детской обрезки ткани:
– Мы принцессы, – говорили Адель и Сабина, – у нас шелковые платья, и короны…, – Аарон вспомнил фотографию, на камине. Адель, держа за руки родителей, восхищенно смотрела на большую рождественскую елку, в фойе Сословного Театра.
– Адель на него похожа…, – Аарон затянулся горьким дымом, закашлявшись, – на мужа Клары. Покойного мужа. Его звали Людвиг. Людвиг Майер…, – он был высокий, худощавый, тоже темноволосый, в пенсне. Аарон вспомнил счастливую улыбку на лице Клары, на снимке:
– Она никогда мне так не улыбалась. Она устала, – сказал себе рав Горовиц, – от одиночества, неизвестности. Я привезу ее в Нью-Йорк, с детьми, и она расцветет. Она тоже меня любит…, – на плите шипела картошка. Он сидел, на подоконнике, глядя на мелкий дождь, слыша ее шепот, ночью:
– Иди, иди ко мне. Хорошо, так хорошо…, – она засыпала, прижавшись к его плечу. Аарон нежно, едва касаясь, целовал сладкие, кудрявые волосы: «Я люблю тебя».
– Завтра, – он поднялся, услышав звонок, – завтра все скажу. Хватит.
Питер и Генрих, приехав по отдельности, встретились на Виноградах, у церкви Святой Людмилы. После визита в Национальную Галерею, они пообедали, в хорошем ресторане, в Старом Городе. Они, все-таки, прошли мимо синагог, посмотрев, хотя бы, на здания. Свободно разговаривать они могли только в музее, или на улице. Питер любовался средневековым, серого камня, фасадом Староновой синагоги:
– В Берлине двенадцать синагог сожгли, в погромах. Господи, накажи их, я прошу Тебя…, – Генрих, молча, развернул зонт.
